Учитель

– Здравствуйте, здравствуйте, Иван Макарыч. А я к Вам с радостью. Да, вот так прямо с порога и с радостью. Дачка-то моя сгорела. Да. Сгорела окончательно, восстановлению не подлежит. Так что теперь я свободный человек.

– Ну, здравствуй, Никифоров, здравствуй, не сразу разглядел тебя. Дача, говоришь, сгорела, да какая же радость в этом? Ну, ты проходи, проходи. Давай на кухню.

– Да! С днем рождения Вас, Иван Макарыч! Вот приемничек Вам купил, чтобы Вы могли музыку Вашу любимую слушать, разные радиостанции ловить. Вот. Здоровья Вам и процветания. Да.

– Какое уж тут процветание. Ну, все равно, спасибо, спасибо, не забыл. А кроме тебя-то никто и не заходит. Значит, никчемным учителем я был, плохо учил вас.

– Да ну, что Вы, Иван Макарыч! Вы единственный во всей школе и были учитель. Да. Даром, что предмет такой неважный. Вы же нас не труду учили, Вы же нас жизни учили. А Кольку помните, ну, Кольку Дубовицкого, ну, который говорил, просверлим квадратную дырку? А Вы ему, во-первых, не дырку, а отверстие, а во-вторых, где же ты квадратное сверло-то возьмешь? А? Как мы тогда хохотали. Помните? Так я его встретил недавно. Он теперь Николай Евгеньевич. Да. Так можете себе представить, он же это сверло выдумал. Ну, чтобы квадратные отверстия сверлить. Во, голова! Треугольное такое сверло и патрон к нему специальный, с плавающей осью. И действительно квадратные отверстия сверлит! Это же все Вы его тогда надоумили. Он теперь важный такой, богатый. Ну, а что забыли, так это сейчас время такое. Иной к матушке родной не зайдет лишний раз, не то, что к учителю. Да.

– Ну, заходи, садись. Сейчас чайку поставлю. Жаль вот угостить-то тебя нечем. Сам знаешь, я дни рождения не праздную.

– Ничего, я тут с собой захватил кой-чего. Знаю, что Вы один живете. Вот колбаска, вот даже салат есть, правда, из магазина, но ничего. А вот винца бутылочка. Вы же водку не пьете. Да.

– Ты тут не особенно-то раскладывай, а то приучишь к деликатесам, потом хотеться будет. С моей-то пенсией на такую колбаску не разгуляешься. А так привык уж.

– Ну что Вы, Иван Макарыч, разве ж Вы не заслужили хоть раз в году на свой день рождения вкусной колбаски поесть? Сколько детей Вы человеками сделали. Вот жалко только, что девчонки не у Вас учились. Да Вам памятник надо ставить! А Вы тут перебиваетесь с хлеба на воду. Разве ж Вы заслужили такую старость!

– Заслужил, не заслужил. У каждого своя судьба. А на судьбу грех жаловаться. Я думаю, сверху виднее, чего я заслужил.

– Да сверху они тоже только о себе думают. Разве можно так учителей унижать!

– Сверху – бери выше. Сверху Он все видит и уж точно не о себе думает. Значит, так и должно быть. Чего заслужил, то и получил.

– Да что же такое Вы могли… ну, чтобы заслужить?

– Что мог? Ну ладно, расскажу. Ну, давай, наливай что ли.

– За Вас, Иван Макарыч, будьте здоровы.

– Ну давай… Ну, ладно, расскажу. Никому не рассказывал еще, да видно пришло время. Я ведь преступник. Я в тюрьме аж семь годков отсидел. Думаешь, почему я учитель труда. Я ведь раньше-то с малышами работал, с младшими классами. Вот через них-то и сел. А уж с вами это потом, когда реабилитировали.

Я тогда еще молодой был. В коммунизм верил. После института еще трех лет не отработал. Детей сильно любил. Работа в радость была. И вот как-то зимой стало в школе холодно. И не то чтобы мороз сильный, а топить стали меньше. Ну, дома-то ладно, то оденешься потеплее, то чайку выпьешь. Но в школе-то дети малые сидят, мерзнут. Как-то после занятий пошел я в райком, дай, думаю, разберусь, в чем дело, все-таки партия заботится о народе, а о детях-то и подавно. Захожу прямо к главному в приемную, чувствую, натоплено жарко, не то, что в школе у нас. Секретарша из кабинета выпархивает с каким-то подносом и говорит, мол, не принимает сегодня. Ну, я по начальникам-то не ходил никогда, да молодой еще был, даже не понял сразу. Как так не принимает, ежели он народом сюда поставлен, так с народом разговаривать должен. А она, приходите, мол, завтра и дверь собой-то и загородила. Я говорю, что не могу я завтра, завтра у меня кружок «Умелые руки», да и вопрос у меня важный. А она нахально так отвечает, что начальник, дескать, занят важными делами, что прием на сегодня окончен и ничем помочь она мне не может. Да говорит таким тоном, что, мол, катись отсюда, поважней тебя здесь люди сидят. Ну, я тут вспылил, оттеснил ее, что мне эта девчонка, да в кабинет-то и вошел. А там шум, гам, человек пять вокруг стола стоят, рожи у всех красные, жуют чего-то, на столе бутылка проглядывается. Один повернулся на меня и спрашивает этак с удивлением, а это, мол, кто еще такой? Я говорю, что я не «еще», я, говорю, народ, который вас сюда поставил. Тут они все захохотали, а этот их успокаивает, тоже смеется и говорит, мол, народ и партия едины, надо послушать, что скажет народ, и подхохатывает, ну, говорит, народ, чего тебе?

Ну, я так прямо, по возможности вежливо и говорю, что мол, вам тут тепло и весело, а в школе ребятишки мерзнут, и не потому, что война или блокада, а потому, что тепла не дают соответствующие организации. А он мне – правильно, говорит, не дают, потому что сейчас, мол, введен режим экономии, топлива, мол, не хватает. Ну я тут вспылил, что же это вы, говорю, не на себе экономите, а на детях малых? Или может вам своя рубашка ближе? Я, говорю, этого так не оставлю.

Вышел я оттуда сам не свой. Да как же так, думаю, это что же получается? Строим мы справедливое общество, а честному человеку правды не добиться. Да ведь не для себя, для детей же. Глядь, а неподалеку труба дымит, котельная, стало быть. Видать этот самый райком и отапливает. Взял я тогда ведро, перемахнул через забор, да и стал таскать уголек в школу. У нас дом старый, печи еще остались, вот, думаю, хоть этим угольком протоплю школу. Ну, конечно, останавливает меня милиционер, спрашивает, что это я ночью таскаю? Я ведь и не таился, я ведь честное дело делал. А на суде этот самый из райкома еще масла подлил, это говорит, тот, что скандал устроил и угрожал нам при исполнении. Ну и упекли меня.

Я сначала-то думал, вот попались мне люди такие, но потом как послушал, что мужики рассказывают, ну там, на зоне, тогда понял, не в людях дело. Кого ни послушаешь, все одно – все с партией поругались. Конечно случаи у всех разные, но тенденцию я четко уловил. Все неугодные попали сюда. Ну, конечно, не считая уголовников. Это особый народ.

Значит, не люди плохие, значит, система виновата. Против Бога она идет. Это я уже потом понял, когда Бога узнал.

Был там у нас священник один. Молодой такой парень, даже моложе меня. Видать послало его церковное начальство среди нас агитацию проводить. Ну я-то в Бога тогда не верил, но к нему присматривался. Так, из любопытства. Всегда интересно посмотреть на людей, не таких как ты. Я тогда думал, как же в наш век науки и техники молодой умный парень может верить в Бога, носить вот эту рясу, да еще нас уговаривать? И вижу я, тяжело ему здесь. Не ладится у него. Я же с детьми работал, мне словами говорить необязательно, я и так вижу. И вот как-то подозвал я его и говорю, видать что-то ты не то делаешь, вот и не ладится у тебя. Я-то хотел сказать, что не Богу надо кланяться, а жить нормальной жизнью, а он так и бросился ко мне, как к соломинке спасительной.

Не могу, говорит, я и их полюбить. Я ведь должен помогать им, укреплять их дух, успокаивать, наставлять праведности. Для этого я должен полюбить их, а я не могу. Гордыня во мне. Грех.

И чувствую я, что искренне он говорит, что не просто выучил, что это и правда, его собственная проблема. Иной бы других обвинил, дескать, что тут сделаешь, ежели одни преступники кругом, отбросы общества. А этот на себя смотрит, не могу, говорит свою гордыню побороть.

А ты смотри на них, как на детей малых. Ну, набедокурили по незнанию, ну, дети, что с них возьмешь? А ведь детей-то мы любим. Они же маленькие, беспомощные, не понимают ничего. Их научить надо, направить.

И знаешь, что он мне сказал потом. И Вы, говорит, называете себя атеистом. Да ведь это Бог в Вас говорит. Вы же меня надоумили, Вы же не только мне, Вы же и им всем помогли. Я, говорит, теперь к Вам чаще заходить стану. И заходил.

И вот как-то спросил я у него, как так ты, молодой умный парень, веришь во всю эту дребедень? Ну, думаю, сейчас обидится на дребедень. Нет. Знаешь, что он мне сказал? Вот представь себе, говорит, что рос ты без отца. И вдруг приходит к тебе отец, а ты его не знаешь. И он говорит, я твой отец, я люблю тебя, поверь мне. А ты не веришь, потому, что тебе говорили, что у тебя нет отца. Врали тебе, но ты верил. А теперь не веришь. Так что же ты его оттолкнешь, отвергнешь его любовь, или поверишь ему?

Задумался я тогда крепко. А когда стал читать Евангелие, вдруг удивился, как оно перекликается с моральным кодексом строителя коммунизма. Но ведь Евангелие раньше было. Потом думаю, нет, коммунизм ведь как начинался? С насилия. Помнишь в Манифесте, насильственно свергнуть и взять власть. Да и потом. Вот и меня тоже насильственно изолировали от общества. Кто меня пожалел, кто меня перевоспитывал? Какая же тут мораль и нравственность? Кто пришел ко мне в трудную минуту? Вот только этот священник и пришел. Да в том же манифесте, помнишь, призрак бродит по Европе, призрак коммунизма. Разве доброе дело можно назвать призраком. Призрак это что-то дьявольское.

– Да-а.

– Ну, что мы все про меня. Ну-ка расскажи, что же за радость такая, что дача-то у тебя сгорела?

– Так эта та самая, помните, рассказывал, ну, которая всю жизнь мою высасывала. Я у Вас еще совета спрашивал, как же быть, а Вы мне так ничего и не посоветовали. Да.

– Ах, да, да, припоминаю. Ты еще говорил, лучше бы она сгорела, проклятая.

– Вот. Так она взяла и сгорела! Представляете! Так я Вам еще не все тогда рассказал. Ведь мало того, что она все время у меня отнимала, я и с женой поругался, и с работы меня из-за нее чуть не уволили.

– А работа-то причем?

– А вот притом. Мне же в пятницу надо на электричку успеть, так я норовил с работы пораньше улизнуть. А в понедельник, придешь, какая работа, когда за два дня так топором намашешься, что рук поднимать не хочется. Опять же гвозди достать, шифер – когда? В рабочее время частенько приходилось. Ну и если все мысли не здесь, начальство это тоже сразу заметило. Одним словом, однажды начальник так и сказал мне, что теперь, мол, не социализм, и держать такого нерадивого работника никто не будет, либо работай, либо уходи.

– Ну, теперь работу можно найти, слава Богу, тяжелые времена закончились.

– Ну не скажите. В моем то возрасте не каждый возьмет. Еще поискать. Так ведь и в семье тоже разлад был. А теперь – не то. Теперь я стал задумываться о разных больших вещах. О смысле жизни там, о человеке. Раньше как-то некогда было. Как будто вышел из тесной квартирки на луговой простор. Поля, поля, а вдали – лес, а на небе облака. Я же не видел всего этого. Как же я жил? Работа, дом, дача. Да. Я даже в кино не ходил, не то, что в музей. Ну, ничего, теперь наверстаю. Я ведь теперь искусством увлекаюсь. Да. Картины коллекционирую. Ну не подлинники, конечно, а репродукции, я же не миллионер, но тоже искусство. Вот импрессионистов собираю Дега там всякого и этого, с ухом, как его, ну, Ван Гог. А тут недавно сыну компьютер купил, так теперь у меня они все на экране появляются. Красота! И гостям показать можно.

– Импрессионисты, говоришь. Да ты, видать, не знаешь, что такое настоящее-то искусство. Настоящий мастер не выпендривается всякими там мазками, да експрессиями. Он тебе нарисует простую березку, да так, что ты не просто видишь ее, ты ее чувствуешь, какая она гладкая, белая, молодая, как соки в ней текут, так, что погладить ее хочется и сказать, вот разные мы с тобой, но живем вместе в этом мире, и души наши соприкасаются, и страдаем мы вместе, и радуемся, и любим. Посмотришь на такую картину, и жить хочется. Понимаешь, что, несмотря на всю нашу жизнь, не все еще потеряно, есть еще у нас возможность вернуться обратно. Потому что он душу вкладывает. Смотришь и будто с душой-то его и разговариваешь.

– Да Вы философ, Иван Макарыч. Вам бы философию преподавать, а не труд.

– Жизнь – вот моя философия. Живи по правде, и философия не понадобится. А ведь человек не правду ищет, а выгоду. А там, где выгода, там правды нет. Вот у тебя дача сгорела, тебе же лучше стало жить. А что бы сам, поджег бы ее? Не поджег бы, потому как выгоды лишился бы. А если бы другой кто поджег?

– Да если бы кто-то ее поджег, то я бы ему только спасибо сказал.

– И не пожалел бы? – прищурился Иван Макарыч.

– Да чего ее жалеть, дом-то – времянка.

– И то, правда, чего жалеть, сарай и то крепче был.

– Да. А Вы откуда про сарай то знаете, я же его недавно построил?

– А разве не ты мне говорил?

– Так я у Вас уж почитай два года не был.

– А сегодня разве не говорил?

– Да? Не помню что-то…

– Ну ладно, спасибо тебе за поздравление, что не забыл. Тебя уж, поди, жена дома заждалась.

– Да. Пожалуй, пора.

– Ну, заходи не забывай.

– Ну…

Они пожали руки, и Иван Макарыч закрыл дверь на щеколду.

– Да, скажешь ты спасибо, жди от тебя! Характер-то у тебя все тот же. Да и я, видать, не сильно изменился. Характер-то чтобы исправить, другие силы нужны.

Вячеслав Козлов

2007